И все-таки она бывает жестока. Я успел полюбить, это свое новое дело, и вдруг, уже там в городе во время концерта, я вижу, снова вижу её, тень, только теперь она не смеется, а скалится показывая мне свой раздвоенный, как у змеи язык. У меня дрогнули руки, никто, слава Богу не заметил, доиграли отделение. Я в полуобморочном состоянии, на ватных ногах добрался до гримерной. Дежурные 150 коньяку провалились внутрь и вместо привычного тепла, дикая резь в животе, потом, еще и еще и реальность расплываясь перед глазами, смеется и показывает мне все тот же раздвоенный язык, все крутится, как в детском калейдоскопе, строгий Бах срывающий с себя парик и топчущий его ногами, потом безумно печальный и унылый Шопен с лицом Антона играет мне на синтезаторе свои новые ноктюрны, потом просто темно и очень больно.
Я очнулся в местной больнице, надо мной стоит очкастый врач с жутко выпирающим кадыком и рыбьими голубыми глазами. Судя по всему, я под капельницей, абсолютно безразлично, что произошло, главное – я живой и знаю, Она снова будет играть со мной. Доктор, картаво, сообщает мне, что у меня прободная язва желудка, меня в экстренном порядке прооперировали, концерт разумеется, провалился. У меня забинтован живот, пролежать мне здесь надо еще около двух недель, пока не снимут швы. Потом диета, никакого алкоголя, и прочая чепуха, которая сохранит мое уже пошатнувшееся здоровье в состоянии относительной нормы. Потом, тяжелый сон: Антон, который улетает в Москву для того, чтобы начать репетиции «Золушки» Россини, и принять участие в фестивале оперных театров, где-то во Франции. Много звонков, телефон становится похож на коммутатор в телефонной сети, а я на многорукую Шиву-телефонистку, отвечающую всем одно и тоже: «Отмените, извините, форс-мажор». Вечером следующего дня, я решился встать и пойти покурить, аккуратно поднимаясь на руках, превозмогая, боль, я сел на кровати. Оглянулся. В моей «одиночке», было очень даже мило, кто-то, по-моему Антон, приволок цветы воткнул их на тумбочку, вокруг какие-то соки, фрукты, ну как обычно вобщем. Небольшая, но и не маленькая, с большим пластиковым окном, со звукоизоляционным профилем. Выдержанная в светлых, но холодных тонах, специально созданная для того, чтобы отвлечь больного от мыслей о недуге и все его силы бросить на реабилитацию организма. Мелкими шагами, почти согнувшись, я добрел до двери, рядом с которой по обыкновению стояла ужасная разлапистая вешалка, как елка. На которой висел мой концертный костюм, заботливо сложенный в чехол, и ветровка, в которой я и нашел сигареты. Выхожу в коридор. Шаг-шаг, отдыхаем, шаг-шаг отдыхаем, вот и выход из отделения на лестницу где курят. Вслед мне кричит медсестра, что мне туда нельзя, но я не поворачиваюсь и иду курить. Доктор строго-настрого заказал мне курить, да и пошел, он. Прислонившись к батарее, курю, глубоко затягиваюсь, долго не курил слегка кружится голова, кажется начинаю терять равновесие, черт, держусь руками за батарею. Сигарету не выпускаю изо рта. Глубоко дышу, - прошло. Докуриваю и плетусь в свою палату, ни одной подходящей мысли, за которую можно было бы зацепиться, кроме смутного осознания, того факта, что Она где-то здесь. Кстати, как я понял без сознания я пролежал около двух дней, так что, билеты сгорели, из гостиницы наверняка выписали, а деньги. Звоню в гостиницу, на ресепшене мне говорят, что проинформировны, опять Антон, позаботился, и содержимое моего номера привезут завтра. Самое необходимое Антон принес сразу. Еще четыре мучительных дня вынужденного бездействия, не выходя на улицу, я смотрел на хмурый, но до боли похожий на Москву город, из окна больничной палаты. Не архитектурой, ни людьми, а стремительным темпом, суетой, и пробками напомнил этот город столицу. Со всеми её парками, проспектами, памятниками, вечно хамящими и дерущими втридорога таксистами, лимитой, которой являюсь и я, и совершеннейшим безразличием к Человеку вообще и личности в частности. Съемные квартиры, давки в метро, поиск работы и вихри денежных знаков, которые почему-то нас обходят стороной. На седьмой день, доктор после очередного осмотра, разрешил мне гулять в парке возле больницы, тем более, что бороться с моими партизанскими вылазками покурить ему надоело. Как говорят врачи, человека нельзя вылечить – если он не хочет лечиться. Я чувствовал, что потихоньку иду на поправку и даже вечная хмарь и морось Владивостока, не могли испортить, подступающей эйфории, предвкушения поисков её!
С дорожным чемоданом, кучей швов на животе и осознанием, того, что на месяц минимум я вырван из ставшей привычной гастрольной жизни. Я первым делом напился кофе в первом попавшемся кафе с экзотичным названием «Хохлома», рядом с больницей. Затем, пройдясь по одной из центральных улиц, зашел на вокзал, кинул вещи в камеру хранения и почему-то решил, что раз я повстречал её здесь, то почему бы, не остаться здесь на какое-нибудь время, в конце концов у меня производственная травма, ха-ха, и мне нужен санаторно-курортный отдых. Тем более, что денег, хватало еще и на то, чтобы купить здесь новую малолитражную «японочку» и гонять по этим безумным дорогам совершенно не работая минимум 2 месяца. С жильем вопросы во Владивостоке при наличии денег решаются, более чем быстро, к вечеру я заселился в квартиру в районе мыса Эгершельд. И причем совсем недалеко от ж\д и морского вокзала. Улица Бестужева, эту фамилию носил один из декабристов участников восстания на Сенатской площади. Приличный девятиэтажный кирпичный дом с удобной парковкой и палисадником, я заселился на 9 этаж, с видом на море. Смотря каждый вечер на море из своего окна, после оздоровительных прогулок по местным увеселительным заведениям. Я все больше убеждался, что море, лишает этот город провинциальности. Той которая распространена в подмосковных городах и на Урале. Чем-то особенным дышал этот город, я звонил Антону во Францию и рассказывал ему, как это здорово сидеть на балконе курить и видеть солнце садящееся прямо в морскую пучину. Он смеялся, называя меня деревней, и радостно сообщал мне последние новости столицы и орал дурным голосом что-то из репертуара Марио Ланца. Я родился в Уссурийске, а во Владивостоке не был никогда, потому что отца перевели в военный оркестр куда-то под Красноярск, а мне было-то всего 7 лет. Единственное, что я помню – вокзал и кривые руки кранов в порту. Город в котором я закончил музыкальную школу называется Железногорск – под Красноярском.
Город в котором поступил в музыкальное училище и закончил его – Чита. 4 долгих года я прожил один в незнакомом городе, занимаясь тем, что было у меня, как говорится на роду написано. Потом армия, служба в оркестре, причем в духовом, собственно там я впервые стал понимать, что она где-то рядом. Потом, разъезды, с оркестром работа, работа, работа. Сплошь и рядом пьянство и ускользающая от меня тень в длинном платье и с темными, черт, да я уверен с темными волосами. Случайно оказался на прослушивании на конкурс пианистов, сыграл училищную программу, плюс еще несколько произведений, взяли, после долгих пересудов. После присуждения мне 2 премии, я тут же мчусь обратно в оркестр, благо срочная служба кончилась, и взяв телефон одного из членов жюри который сказал звонить если буду в Москве, я лечу в Москву, к нему. А на дворе лето, мне всего 22 года, в кармане, как и у всех приехавших за счастьем пять тысяч рублей и ветер в голове, от опьяняющего воздуха столицы. Звоню ему, он узнает меня, говорит, что не ожидал от меня такой прыти, спрашивает не могу ли я приехать к нему в училище, что находится при Московской Консерватории. Я приезжаю, он слушает меня еще раз, затем предлагает брать у него уроки и поступать к нему в класс в Консерву, я отказываюсь и спрашиваю, а не возьмут ли меня концертмейстером, на что он долго мямлит, что-то о необходимости продолжить образование и т.д. Потом звонит по внутреннему телефону, с кем-то оживленно беседует. И говорит, что никак не получится, я киваю головой выхожу на улицу, бреду на Арбат гулять, и вновь вижу её, это была моя первая погоня за ней, я бежал за ней по тесным московским переулкам и дворам не разбирая и не запоминая дороги, когда же наконец устал, вконец и потерял её из виду, понял, что окончательно заблудился.
Лето во Владивостоке стремительно набирало обороты, жара и невыносимая духота из-за высокой влажности. Часто ночами, когда я нараспашку открыв все окна и включив вентилятор валялся на диване, Она сидела на балконе и куда-то показывала пальцем, но я знал, стоит только подойти, она исчезнет. И продолжал лежать делая вид, что не вижу её. Три ночи подряд Она говорила со мной жестами, отвлекаясь на перебранку с ветром. Три дня я не выспавшись пытался разгадать, что она хочет мне сказать. Так бывало очень часто, Она приходит и говорит со мной, потом эти её вечные ребусы из женщин, музыки, денег и порочной жизни, и подтолкнув меня к очередному решению, которое меняет мою жизнь, делает вид, что я её поймал. А я верю, верю в неё, как никому другому я готов ей посвятить свою жизнь, лишь бы только понять наконец, что Она такое. Она умеет делать меня счастливым, я смакую каждый момент этого сладкого, дурманящего ощущения, легкости и бесконечной веры в себя и человечество, от радости понимания, что я могу все, и легкой досады, что ВСЕГО мне – не надо. Она умеет, и делает это с удовольствием маркиза де Сада, бить прямо по лицу, то пощечинами, то плетьми, такими же, какими засекли Иисуса. Давая понять, что может быть жестока. Порой мне кажется, что я вижу её только для того чтобы не останавливаться, двигаться вперед, не думать о смерти, а иногда я бросаюсь в пучину стакана, когда нет сил не останавливаться. И когда мне кажется что я больше НЕ МОГУ, то есть вообще, Она заставляет меня сделать еще шаг, и после этого, оставляет меня в покое. Она вздорная особа. Она – то чертик из табакерки, то фарфоровая статуэтка эпохи Цинь или Пинь, если такие вообще были. Она бьет и жалеет одновременно, плачет и смеется и заставляет тебя, если посчастливилось её встретить делать тоже самое. Она наполняет наше существование смыслом, без неё – мы просто маленькие винтики в системе, которую создали такие же маленькие винтики, без неё не написал бы «Реквием» Моцарт, Леонкавалло «Паяцев», 4-ю симфонию Чайковский и даже Шостакович не написал бы свою «Ленинградскую». Без её внимания, капиталы обнуляются, рукописи горят, а люди – воюют. Make love not war. Так по-моему у Маккартни? Черт, а Битлы понимали, что без неё – не будет Yesterday, Let it be, Michelle и вообще Битлов. Мы живем одержимые безумным ритмом жизни, погоней за дензнаками и тем во что их можно превратить, я не пастырь и не оплот истинной Веры, еще бы! Я не говорю Культура, духовность, - Она, говорю я. Человек живет, чтобы быть счастливым, а это пресловутое счастье каждый постигает по-своему. Но невозможно быть счастливым, не познав Её.
